Мне захотелось написать про обычный день, мой обычный день.

Утро начинается с роз, на которые я смотрю минут 10 по привычке и 5 на прощание. Не могу запомнить их, потому что они все одинаковые, каждая отдельно не бывает, но на тот случай, если я больше не увижу их – это очень важно. По ночам я смотрю, как в окнах меняется свет, но, не смотря на этот факт, действие которого невозможно прекратить, я остаюсь частью темноты. И вот когда уже становится светло настолько, что можно разглядеть все, я, наверное, мысленно прощаюсь с собой и той частью, которая осталась позади. Но мне всегда будет нравиться, как наступает приход ночи и как можно слиться с чем то, стать частью чего то, что неизбежно поглощает тебя. Это странно, смотреть на свои руки, знать, что они на месте, но не видеть их. Остается какой то страх, который восседает на троне твоих убеждений быстрее, чем реальность. Слишком глупо задавать вопросы вроде “где я?”, когда ты знаешь свое место нахождения, хотя никто не будет протестовать против того, что люди теряются даже в самых привычных для себя местах/обстоятельст­вах.

Пока я сидел в приемной, то время тянулось долго, иногда я думаю о том, чтобы поселится именно в таком месте или еще лучше – остаться жить в очереди. Время пребывания там проходит излишне заметно, и ты ждешь окончания каждой минуты длиною в час. Зато ты думаешь, что твоя жизнь останавливается, медленно прекращает свое движения. Есть шанс какого то самовнушения на то, что ты проживешь дольше. Ты проживешь свое время в замедленном темпе и почувствуешь, как оно станет тебе надоедать. Ты будешь просить его идти быстрее, но оно не будет подчиняться твой просьбе. Человек по разному ощущает время. Ожидание – это способ, в котором нуждаются те, кто говорят, что их дни пролетают где то рядом с ними, но они даже не успевают это замечать. Вся наша жизнь – это процесс ожидания своего завершения.

В приемной сидел мальчик и я обращал свое внимание на него больше, чем он на меня, можно сказать, что я дарил ему свои глаза в квадрате. Он играл на мобильном и не отвлекался. Я не люблю детей, у меня сильное отторжение по отношению к ним. Не люблю за то, что им все прощают, только потому, что они еще не знают. Все ничего не знают, абсолютно все. Но меня радует та мысль, что они вырастут и почувствуют, что прощения больше не будет, и тогда они разочаруются в этом мире как каждый из нас. И самое главное – это неизбежность, а поэтому меня нельзя обвинить в том, что я желаю им этого. Замечаю, что неизбежность по своему прекрасна, потому что она хотя бы гарантирует точность, без сомнений или каких-нибудь перемен. Но я все еще отхожу от темы, которая пришла мне в голову первой, когда я взглянул на то, насколько сильно этот ребенок привязан к тому, что происходит на экране. Прогресс помог родителям избавиться от своих детей. Теперь не нужно возиться с ними, учить их, объяснять им. Все просто – они найдут сами в поисковике. Мне сказали совершенно недавно, что детей не выращивают, их воспитывают. Но нет, воспитание – это совершенное другое дело, которое не упускает подобные моменты, чтобы потом заполнить их чьим то чужим мнением. Детей именно выращивают, как кукурузу для определенной цели в жизни. Кукуруза – дети, дети – кукуруза. Кукурузу для еды, детей для работы, благодаря которой они якобы найдут себе место в этом мире, на этом все, вроде бы должны быть счастливы, а как будет на самом деле – никого не волнует, радуйтесь. Не люблю детей, даже смотреть на них не могу, поскорее бы пришла его мать и забрала. Сменю лучше свой взгляд на стену, представлю, что я физик-математик без опыта и в отставке, и буду думать над тем, как вычислить площадь треугольника, который соединяет мои глаза со стеной, затем вспомню, что не знаю ни одну из каких то хотя бы похожих формул и заброшу свое занятие, которому посвятил, ну надо же 9 минут своего ожидания.

Он говорил со мной два часа. Это неправильно сказано. Он говорил два часа, я молчал этот же срок в повторе. Иногда я просто говорил ”да” и он продолжал. Ему было неважно есть ли я там или нет меня вовсе, он просто говорил, потому что его время было оплачено. Я смотрел на часы и понимал, что это конец, ведь они не электронные, а значит, теперь я не смогу узнать время. Мне хотелось спросить его, но было страшно перебивать психолога, который так вдумчиво говорит и захватывающе жестикулирует. У меня была мысль, что он куда то спешит или участвует в конкурсе, где за минуту нужно произнести определенное количество слов, чтобы выиграть главный приз, не знаю какой, на это у меня не хватило фантазии. Он делал вывод, а я просто соглашался, а потом покинул его кабинет с осознанием того, что мое мучение закончено.

На лавочке сидела женщина, она куталась в свою черную кофту. Ей видимо было холодно, но раз она сидит в такую погоду здесь, то это не самое главное, что должно ее сейчас волновать. Я не знаю, почему она так резко стала объектом для моего наблюдения, но у меня возникло очередное странное желание, которое выражалось непонятным образом: подойти к ней и сказать какую то фразу, которую я успею выдумать за время своего приближения или те последние секунды, когда уже буду стоять возле нее. Конечно, я не сделал это. Она обернулась на мой голос только в воображении. Это как когда ты ждешь увидеть того, кого знаешь, но видишь совершенно незнакомого человека и ты уходишь из-за переизбытка неловкости данной ситуации. Я ушел, и теперь я не узнаю, как долго она оставалась там, и зачем вообще сидела на холодной лавочке смотря в одну точку, где были расположены лишь деревья. Ее образ сохранится в моей памяти на некоторое время, пока заинтересованность будет жить, а затем исчезнет как и все, что когда либо могло быть интересным для меня.